Воробе́й — одна из самых известных маленьких птиц, обитающих по соседству с жилищем человека, её очень легко узнавать как по внешнему виду, так и по характерному резкому «чириканью», которое издают самые распространённые и известные виды воробья: воробей домовый и полевой.
Воробей в афоризмах и коротких цитатах
...обрадовавшиеся воробьи, немилосердно чирикая, собравшись в большую компанию, учинили в них купанье. Как они, шельмецы, весело поскакивая по краям лужиц, прыгали в холодную снежную воду, приседали, били по ней крылышками; а вдоволь накупавшись, быстро поднимались на ближайшие кровли...[1]
— Александр Черкасов, «Кара», 1886
...в беспрерывной молнии и громе, прошла вся ночь. Якуб уверяет, будто это потому, что чёрт воробьёв мерял: которого убить, которого отпустить. Бедняги. Сегодня они сотнями тощих трупиков усеяли парк, и усердно суетятся и хлопочут вокруг них жуки-могильщики.[2]
Говорили мы о том, ― ответил Митька Жемчугов, ― что стали нынче воробьи по крышам скакать, а телята в поднебесье летать… Как бы теляти не очутиться в кровати, ну, а воробью не сесть в лужу…[3]
— Михаил Волконский, «Тайна герцога», 1912
...вводится новый натуральный налог на нас ― обывателей: каждый человек должен представить в местный исполком по сто двадцати воробьёв битых...[4]
Спасибо дьякон догадался: мышьяком, говорит, травите воробьёв. За осень столько этих птиц извели... у каждого на погребице кадушка солёных воробьёв стояла.[4]
Слова: «день будет прибывать на воробьиный шаг» воспринимались буквально и принимались даже меры, чтоб ускорить и удлинить воробьиные шаги. И удивительнее всего ― в жизни воробьев к этому времени, и правда, происходят какие-то изменения.[6]
В Китае не осталось ни одного воробья. Однако <...> люди были быстро и строго наказаны за свою жестокость: обрадованные отсутствием воробьев, на поля хлынули тучи насекомых. Посевы гибли. Голод полз по стране.[8]
— Юлия Друнина, «Алиска», 1973
Увеличиваясь в росте,
оттого, что жизнь проста,
воробей подносит гвозди
на Голгофу для креста.[9]
— Светлана Кекова, «Кем мне дар завещан слезный...», 1980-е
Но тает снег, а воробей не тает,
Не тает воробей, как снег и лёд.[10]
К воробьям же нелюбовь русского простого народа произошла по другому преданию, а именно: будто воробьи приносили жидам гвозди когда Христос был приведён на распятие. Осина же потому постоянно трясётся, что на ней будто бы удавился Иуда-предатель.
Опытную птичку воробья, пожившего год другой и налетавшегося по Божьему свету, не приманишь на те кучи, где сложена ворохом мякина (она же пелева и полова, древнеславянское и евангельское плевелы), ― не обмануть птички этим призрачным видом сжатого и сложенного в скирды хлеба. В мякине нечем воробью поживиться: это ― хлебный колос, избитый цепами в мелкую труху, от которого самым усердным образом отвеяно съедобное зерно хлебных злаков. За последним именно и гоняется эта маленькая домашняя птичка, отличающаяся кратковременною жизнью и торопливостью истратить свой жизненный порох. Этим хлебным зерном она и жива.[11]
— Сергей Максимов, «Крылатые слова», 1899
Эрмитажные воробьи щебетали о барбизонском солнце, о пленэрной живописи, о колорите, подобном шпинату с гренками, ― одним словом, обо всём, чего не хватает мрачно-фламандскому Эрмитажу.[5]
Наш русский Спиридон Солнцеворот гораздо лучше. Не только скромнее и проще, но и точнее. Ведь все-таки не рождение, а иное положение солнца относительно земли. Самый обманный день мира. Даже те, кто видит в этом дне лишь календарную условную дату, невольно замечают, и не просто замечают, а с какой-то надеждой, начало прибывания дней, как будто это действительно много значит. Вспоминаешь по этому поводу свои ребячьи переживания и поступки, связанные с этим днем. Слова: «день будет прибывать на воробьиный шаг» воспринимались буквально и принимались даже меры, чтоб ускорить и удлинить воробьиные шаги. И удивительнее всего ― в жизни воробьев к этому времени, и правда, происходят какие-то изменения. Может быть, впрочем, это зависит и от того, что с осени как-то забываешь про эту птичку, а упоминание о ней, да еще в связи с таким важным делом, как приближение лета, заставляет обратить внимание на воробьишку. И вот ты ясно видишь, что воробьишки начинают в середине дня собираться небольшими стайками и весело попрыгивают. Все это дополнительно и создает впечатление заметной уже перемены, ― какой-то неуловимый и в то же время всеми чувствуемый и понимаемый «запах весны», а он, этот «неуловимый», и есть та обманная привязка к жизни, которая не ослабевает, а чуть ли не усиливается с годами. «Ну, теперь повеселее станет: дни будут прибавляться, не заметишь, как к весне подойдет».[6]
Все многомиллионное население страны, и стар и млад, размахивая руками и вопя, вышли из своих домов для того, чтобы привести в исполнение дьявольски остроумный и дьявольски жестокий план. И трещотки, и барабаны, и трубы, и вопли служили одной цели ― поднять с места и не дать снова сесть миллиардам «злостных вредителей» ― воробьёв. Они могут держаться в воздухе лишь очень короткое время. И вот, в страшной панике заметались над головами людей насмерть перепуганные птицы. А люди все бесновались, адская какофония не утихала. И одно за другим разрывались крошечные сердца, один за другим падали на землю бездыханные взъерошенные комочки. Дети хлопали в ладоши и визжали от восторга, довольные, потирали руки взрослые. Вскоре все было кончено. В Китае не осталось ни одного воробья. Однако результаты этого избиения, этой воробьиной «варфоломеевской ночи» оказались неожиданными. Люди были быстро и строго наказаны за свою жестокость: обрадованные отсутствием воробьев, на поля хлынули тучи насекомых. Посевы гибли. Голод полз по стране.[8]
— Юлия Друнина, «Алиска», 1973
Мгновенно, неожиданно сгорев в возрасте 42 лет от саркомы сердца, он <Сергей Курёхин> поверг в шок многих — а любили его многие, хотя и по абсолютно разным причинам. Но этот шок — ничто по сравнению с ужасом того выбора, который пришлось вскоре сделать тем из его поколения, этой воробьиной стаи <...>, что выпорхнула из-под сгнившей крыши советского курятника в конце 1980-х.
Ужас курятника был не в том, что курятник, и даже не в том, что гнилой, а в том, что всех: воробьев, кур, люд, лис, пёс, свин — всех в стойло и под одну крышу.[12]
— Дмитрий Губин, «Сергей Курёхин. Праздник, который был с нами».
Воробей в мемуарах, письмах и дневниковой прозе
Но вот подошел и март; дни стали подлиннее, а солнышко начало так пригревать закоченевшую даурскую природу, что появились лужицы и обрадовавшиеся воробьи, немилосердно чирикая, собравшись в большую компанию, учинили в них купанье. Как они, шельмецы, весело поскакивая по краям лужиц, прыгали в холодную снежную воду, приседали, били по ней крылышками; а вдоволь накупавшись, быстро поднимались на ближайшие кровли, чтоб отряхнуться, обсушиться на солнышке да носиком привести в порядок только что подмоченные перышки. Долго стоял я на крылечке, любуясь проказами пакостливых пичужек; рядом со мной сидел мой Танкредушка, и мне ужасно смешно было смотреть за наблюдениями умной собаки, как она, приглядываясь к купающимся воробьям, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, следила за их проказами; а лишь только они улетали на крышу и чиликали на ее окраине, трепыхаясь крылышками, Танкред тотчас поднимал голову и наблюдал уже наверху.[1]
— Александр Черкасов, «Кара», 1886
Буря кончилась таким могучим ударом грома, что я вскочил в испуге с подоконника: молния блеснула прямо мне в глаза, вместе с нею все небо точно рухнуло на землю… Так, в беспрерывной молнии и громе, прошла вся ночь. Якуб уверяет, будто это потому, что чёрт воробьёв мерял: которого убить, которого отпустить. Бедняги. Сегодня они сотнями тощих трупиков усеяли парк, и усердно суетятся и хлопочут вокруг них жуки-могильщики. Якуб прошедшую грозовую ночь зовет рябиновою. По его мнению, таких бывает три в году: в конце весны ― когда цветёт рябина, в средине лета ― когда начинают зреть на рябине ягоды, и в начале осени ― когда рябиновые ягоды совершенно поспеют. Первую отбыли, будем ждать всех остальных.[2]
Катя отыскала в корзинке ещё несколько крошек и начала бросать их воробьям; но взмах её руки был слишком силён, и они улетали прочь, не успевши клюнуть.
― Пожалуйста, господа, продолжайте… О чем вы говорили?..
― Говорили мы о том, ― ответил Митька Жемчугов, ― что стали нынче воробьи по крышам скакать, а телята в поднебесье летать… Как бы теляти не очутиться в кровати, ну, а воробью не сесть в лужу… Это хоть нескладно, но зато справедливо!
― Ай да Митька! ― расхохотался Пуриш. ― Вот люблю!.. Всегда насмешит!.. Вижу я, однако, что вы тут пустяками пробавлялись!..[3]
— Михаил Волконский, «Тайна герцога», 1912
Бандит этот, вихрястый, на базаре говорил: будто теперь вводится новый натуральный налог на нас ― обывателей: каждый человек должен представить в местный исполком по сто двадцати воробьёв битых и по два зайца с души. Поди, не представь! А ружья, порох ― у населения отобрали, чем хочешь, тем и бей. Спасибо дьякон догадался: мышьяком, говорит, травите воробьёв. За осень столько этих птиц извели, куры стали дохнуть, только тогда бросили травить. А то у каждого на погребице кадушка солёных воробьёв стояла. Эх, Москва, Москва!..[4]
Крики, вопли, сотни грубых слов... Видно, воробьи склевали просо.
Я не понимаю: в чём вопрос?.. ―
Думаю, тогда возникли бы вопросы,
Если просо бы ― склевало воробьёв.[13]:195
— Михаил Савояров, «Против» (из сборника «Не в растения»), 1907
Здесь толпы детские ― событий попрошайки, Парижских воробьев испуганные стайки,
Клевали наскоро крупу свинцовых крох ―
Фригийской бабушкой рассыпанный горох.[14]
— Осип Мандельштам, «Париж» (из книги «Воронежские тетради»), 1923
В те края, где я рос под клёном,
Где резвился на жёлтой траве, —
Шлю привет воробьям, и воронам,
И рыдающей в ночь сове.
— Сергей Есенин, «Я усталым таким ещё не был…», 1923
В Америку ехали воробьи
На розовом дирижабле
Их встречал там Чарли Чаплин
Мери Пикфорд клялась в любви
И другие киноактеры
(Шура Гингер я впал в твой тон)
Заводили свои моторы
Надевали свои пальто...[15]
Сидел на трубе сорванец-воробей
В старой, порванной шапке-ушанке. Угорел на трубе сорванец-воробей И сказал купырю на полянке:
— Купырь-трава, покачай воробья!
На трубе голова разболелась моя. —
А купырь шелестит потихоньку в ответ:
— Как тебя покачать, если ветра нет? <...> Опрокинулась в море рыбачья ладья, И так сильно купырь закачал воробья, Что совсем закружилась головушка И закрылись глаза у воробушка...
С купыря кувырком полетел сорванец —
И конец воробью! Да и сказке конец.[16]
— Самуил Маршак, «Кто вызвал бурю» (перевод сказки «Купырь не качает воробья»), 1956
Вперёд, вперёд, пока еще цела И голова, и ноги, слава богу! Дорога человека увлекла… А воробей перелетал дорогу.
Как мелкий вор, он в клюве нес зерно
И не успел заметить той причины,
Что превратила страх его в пятно
На ветровом челе чужой машины.[17]
— Юрий Кузнецов, «Пятно», 1986
Увеличиваясь в росте,
оттого, что жизнь проста,
воробей подносит гвозди
на Голгофу для креста. Полон рот гвоздей железных и житейской суеты, полон звуков бесполезных, слёзных жалоб, жалоб слезных ― и в металле отлиты
воробей, тоска, хвороба,
словно смерть, любовь до гроба, Колыма, казенный дом,
в темном небе свет тревожный,
гость нездешний, невозможный,
гость с оторванным крылом…[9]
— Светлана Кекова, «Кем мне дар завещан слезный...», 1990-е
Летает снег и воробей летает,
Летает ветер и летает самолёт.
Но тает снег, а воробей не тает,
Не тает воробей, как снег и лёд.[10]
