Доно́счик или доноси́тель — лицо, однократно написавшее на кого-нибудь донос, будь то анонимный, ложный, подставной или подписанный лично; также человек, который постоянно или профессионально пишет доносы, систематически занимается доносительством.
В Древней Греции доносчик или сутяжник — сикофант; в Древнем Риме делаторий — профессиональный доносчик, информатор судей, бывший существенной частью судебной системы. В дореволюционной российской жизни — гороховое пальто, сексот (секретный сотрудник). Современные понятия: информатор, осведомитель, крот.
Доносчик в афоризмах и кратких цитатах
Доносчиков церковных свора,
Радетели святого вздора...
Набожность вменяла в обязанность каждому доносить по делам ереси даже на кровного, близкого родственника. <...> Она вменила в священный долг становиться доносчиком и предателем.
Писатель, который, по званию своему, обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает доносчиком на него, подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания.
...я мигом угадал, что он должен быть доносчик. Я узнаю приятеля, хоть бы он сто раз обернулся вверх ногами <...>. По гордости, придавленной острым подбородком и беспрестанно вылезающей из-за галстука, по беспокойству всего тела, по судорожному сведению жилок в лицевых ямочках, по короблению сухой кожи на дрожащих пальцах, не мог я не различить в этом подземельце шпиона...
В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению; негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу, так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли.[1]
Не может быть, чтобы то лицо, которое само страдает от доноса, не чувствовало ненависти против доносчика. Это было бы совершенно неестественно. Боль всегда вызывает злобу против причины боли.[3]
Доносчики-стукачи испытывают мало сомнения — доносить нужно обо всём, а там начальство разберётся, что было правдой, что ложью. Правда и ложь — категории вовсе не подходящие для осведомителя.
Клаас. Эй, Иост, ты решил сделаться доносчиком? Рыбник. Ну, что значит — решил?.. Такие вещи не решают, это приходит как-то само собой… по вдохновению.
...число доносчиков увеличилось вдесятеро и многие доносили бесплатно <...>. Каждый искал врага и спешил сообщить о нём любимому императору. Это говорит лишь о безграничной любви народа к Нерону.
Доминик оказал римскому престолу особенно выдающиеся услуги. В голове этого пылкого фанатика зародилась идея трибунала инквизиции <…>. Монахи учреждённого этим чудовищем ордена стали судьями людей, палачами совести, ужасными исполнителями жестокостей святейшего отца, который, подобно Сатурну, вечно пожирал своих собственных детей. В результате изобретения этого проклятого трибунала все граждане были отданы во власть мрачного террора. У целых народов отец боялся сына, жены, близких. Набожность вменяла в обязанность каждому доносить по делам ереси даже на кровного, близкого родственника. Узы родства, дружбы, общественности были совершенно порваны религией, изощрявшейся в способах делать своих последователей дурными. Она вменила в священный долг становиться доносчиком и предателем. Она изгнала из обращения доверие и свободу.
Писатель, который, по званию своему, обязан быть проповедником просвещения, а вместо того бывает доносчиком на него, подобен врачу, который, призван будучи к больному, пугает его неверностию своей науки и раскрывает перед ним гибельные ошибки врачевания. Пусть каждый остаётся в духе своего звания. Довольно и без писателей найдётся людей, которые готовы остерегать от властолюбивых посяганий разума и даже клеветать на него при удобном случае.
Первая добродетель германцев — известная верность, несколько неуклюжая, но трогательно великодушная верность. Немец бьётся даже за самое неправое дело, раз он получил задаток или хоть спьяну обещал своё содействие.
— Генрих Гейне, О доносчике (предисловие к третьей части «Салона»), 1833
Не может быть, чтобы то лицо, которое само страдает от доноса, не чувствовало ненависти против доносчика. Это было бы совершенно неестественно. Боль всегда вызывает злобу против причины боли. Но тут-то именно и обнаруживается разница между товариществом и таким обществом, в котором нет солидарности. В товариществе боль одного лица отражается на всех остальных; все заступаются за одного, и один должен действовать, как все; доносчик оказывается общим врагом, и с ним не смеют водить дружбу даже те люди, которым его поступок не внушает особенно сильного отвращения. В таком обществе, как население мертвого дома, дело идет совсем иначе: тут всякий злится и мстит собственными средствами только за свои собственные обиды. Очень может быть, что многие презирают и ненавидят доносчика, но эти чувства обнаруживаются врассыпную, урывками, так что выражения этих чувств сливаются с общим потоком ругательств, беспрестанно оглашающих собою различные обители мертвого дома. Из того, что доносчиков не преследуют, никак нельзя выводить то заключение, что все арестанты — подлецы, способные сами, при первом удобном случае, превратиться в фискалов. Ничуть не бывало. Терпимость в отношении к доносчикам доказывает только, что между арестантами нет единодушия и взаимного доверия. Каждый держит себя обиняком и думает про себя: это не мое дело. Сунусь я один ругать или бить доносчика, а вдруг меня никто не поддержит, и останусь я в дураках; надо мною же все будут смеяться, да и шпион нагадит мне по-своему.[3]
Вся разница между умным и глупым в одном: первый всегда подумает и редко скажет, второй всегда скажет и никогда не подумает. У первого язык всегда в сфере мысли; у второго мысль вне сферы языка. У первого язык секретарь мысли, у второго ее сплетник или доносчик.[5]
Публикуя «Архипелаг», я всё же не ожидал, что до такой степени отрекутся даже от своих прежних слабых признаний. Линия, избранная органами нашей пропаганды, есть линия звериного страха перед разоблачениями. Она показывает, как цепко держатся у нас за кровавое прошлое и хотят нераскрытым мешком тащить его с собою в будущее, — лишь бы не произнести ни слова — не то что приговора, — но морального осуждения ни одному из палачей, следователей и доносчиков.
Эпоха, которая сожгла в тюремных тиглях тысячи рукописей, дневников, тонны личных писем и научных трудов, повелела «хранить вечно» образцы творчества своих добровольных доносчиков.
По мере того как в Европе решаются вопросы всемирной важности, у нас тоже разыгрывается драма, нелепая и дикая, жалкая для человеческого достоинства <…>. Несколько убогих литераторов, с Булгариным, Калашниковым и Борисом Фёдоровым во главе, ещё до европейских событий пытались очернить в глазах правительства многие из наших журналов, особенно «Отечественные записки» и «Современник». Но едва раздался гром европейских переворотов, как в качестве доносчиков выступили и лица, гораздо более сильные и опасные. <…> И вот в городе вдруг узнают, что вследствие этих доносов учреждён комитет под председательством морского министра, князя Меншикова...[6]
Наш бог тускнеет. «Отверженные» вызывают у меня дикое раздражение, а говорить о них плохо нельзя — будешь выглядеть доносчиком. Положение автора незыблемо, неприступно.
Что же касается вообще доносов, то они обыкновенно процветают. В остроге доносчик не подвергается ни малейшему унижению; негодование к нему даже немыслимо. Его не чуждаются, с ним водят дружбу, так что если б вы стали в остроге доказывать всю гадость доноса, то вас бы совершенно не поняли. Тот арестант из дворян, развратный и подлый, с которым я прервал все сношения, водил дружбу с майорским денщиком Федькой и служил у него шпионом, а тот передавал все услышанное им об арестантах майору. У нас все это знали, и никто никогда даже и не вздумал наказать или хотя бы укорить негодяя.[1]
Дело было в Ленинграде, во Всесоюзном институте растениеводства, там, где Николая Вавилова знали десятки людей. Подробности из дела № 1500 вызвали у слушателей глубочайшее волнение. Я видел лица в слезах, названные мною по именам доносчики выскакивали из зала под шип и улюлюканье своих коллег.
И это было ещё только начало. <…> Словно застарелый нарыв лопнул. Гной и дурная кровь заливали газетные страницы. Все те, кто последние «оттепельные» годы попритих (как нам казалось), прижал уши и только озирался затравленно, как бы в ожидании немыслимого, невозможного, невероятного возмездия за прошлое — все эти жуткие порождения сталинщины и бериевщины, с руками по локоть в крови невинных жертв, все эти скрытые и открытые доносчики, идеологические ловчилы и болваны-доброхоты, все они разом взвились из своих укрытий, все оказались тут как тут, энергичные, ловкие, умелые гиены пера, аллигаторы пишущей машинки. Можно! <...>
Первоначально я предвкушал, как расскажу здесь историю опубликования «Пикника», назову некогда ненавистные нам имена, вдоволь поиздеваюсь над трусами, дураками, доносчиками и подлецами, поражу воображение читателя нелепостью, идиотизмом и злобностью мира, из которого мы все родом — и буду при этом ироничен и назидателен, нарочито объективен и беспощаден, добродушен и язвителен одновременно. И вот теперь я сижу, гляжу на эти папки и понимаю, что я безнадёжно опоздал и никому не нужен — ни с иронией своей, ни с великодушием, ни с перегоревшей своей ненавистью.
…в королевстве Трибниа, называемом туземцами Лангден, где я пробыл некоторое время в одно из моих путешествий, большая часть населения состоит сплошь из разведчиков, свидетелей, доносчиков, обвинителей, истцов, очевидцев, присяжных, вместе с их многочисленными подручными и прислужниками, находящимися на жалованье у министров и их помощников.
Если б это было у нас, на земле, я сказал бы, что он какой-нибудь обращенный из грешников святоша; но как мы встретились с ним под землею, где все противоположно с нашим, то я мигом угадал, что он должен быть доносчик. Я узнаю приятеля, хоть бы он сто раз обернулся вверх ногами: я столько видел их в Италии!.. По гордости, придавленной острым подбородком и беспрестанно вылезающей из-за галстука, по беспокойству всего тела, по судорожному сведению жилок в лицевых ямочках, по короблению сухой кожи на дрожащих пальцах, не мог я не различить в этом подземельце шпиона высшего разряда, лазутчика-аматёра, незваного и вездесущего гостя, существо, пожираемое честолюбием, жаждущее значения и, подобно кошке, бросающееся с распростертыми когтями во все углы, где только зашевелится тень средства к выигрышу и, за неимением других доблестей, готовое выслуживаться покровителям — чем бог помиловал! клеветою и подлостью. Он всячески пытался завлечь меня в разговор о политике и религии наружной поверхности земного шара, чтоб разведать мой образ мыслей, подкапывался под мои чувства, карабкался ногами и руками на мои мнения, рылся, как крот, в моей совести — и ничего не узнал.
Сатана вошёл в залу и сел на своём престоле. Все присутствующие ударили челом и громко закричали: виват! — но го́лоса их никто б из вас не услышал, потому что они тени, и крик их только тень крика. Чтоб услышать звуки этого рода, надо быть чёртом или доносчиком.
В то время относительно доносителей <...> держались такого правила: коли любишь доносить, то люби и доказать свой донос (по пословице «любишь кататься, люби и саночки возить»), а покуда не докажешь — сиди в остроге. Правило это, мудрое и человеколюбивое, налагало на доносчиков известную узду и вполне оправдалось вакханалиями «слова и дела», которые были ещё у всех на памяти. Доносить было и сладко, и жутко. Сладко потому, что донос столь блестящий сразу ставил доносчика в мнении сограждан на недосягаемую высоту; жутко — потому, что тот же донос в случае неудачи мог низвергнуть своего автора на самое дно преисподней.[7]
На другой день в «Уединённом пошехонце» появилась передовая статья, в которой доказывалось, что ошибочно мы называем ябедниками и доносчиками тех, кои от усердия о происходящих в городе вредностях извещают; и что, напротив, «всемерно необходимо оное рвение поощрять, дабы злодеи и прочие развратные люди, прежде нежели умыслить в сердцах своих пагубу, наперед знали, что городническое правление об оной уже уведомлено и находится в ожидании».[7]
В течение какого-нибудь месяца благодаря его известительному рвению Пошехонье переполнилось такими преступлениями, о которых самое разнузданное пошехонское воображение никогда не смело мечтать. И, что всего важнее, открыватель этих фантастических преступлений назывался уже не доносчиком, а известителем.[7]
Снова смерть пойдёт гулять по Фландрской земле. Доносчики станут получать половину имущества своих жертв в том случае, если его стоимость не превышает ста флоринов.
Как-то раз приезжает он ко мне в Москве, а у меня сидит профессор Косозраков, — знаете, дрянь, доносчик, чуть ли не шпионишка. Не помню, по какому случаю он сделал мне визит. Свешников — на дыбы: можно ли знаться с подобными господами? А я ему: а неаполитанскую слизь помнишь? Она, брат, всё же трижды в столетие показалась, а такие подлецы, как Косозраков, раз в три столетия родятся. Как же мне упустить случай наблюсти столь редкостный экземпляр?[8]
Князь Андрей Иванович, его молодая строптивая и честолюбивая жена и приближенные к ним бояре, боярские дети, все были охвачены невольным страхом и потеряли головы. Если уморили голодом в тюрьмах князя Михаила Глинского и князя Юрия, то, конечно, не постеснятся при случае захватить и князя Андрея Ивановича. Это было ясно всем. Недаром в Москву доносят, что он недоволен великою княгинею за то, что городов она ему не придала, а в Старицу то и дело приезжают люди с рассказами о том, что им недовольны в Москве. Шпионы и доносчики постоянно сновали из Москвы в Старицу, из Старицы в Москву, раздувая между обеими сторонами искру недоверия. Многим было выгодно ссорить этих родственников между собою, чтобы при случае половить рыбу в мутной воде.[9]
— Александр Шеллер-Михайлов, «Дворец и монастырь», 1900
Справедливый сапожник. Великий монарх, видимо, королевство без доносов существовать не может? Людовик. Помалкивай, шут, чини башмак. А ты не любишь доносчиков? Справедливый сапожник. Ну чего же в них любить? Такая сволочь, ваше величество!
Баррабаль неторопливо вернулся в бюро, отпер стальной шкаф и вынул оттуда железный ящик. В нем лежало множество бумажных карточек. Каждая из них была анонимным доносом. Где-то в Лондоне жил босс преступного мира, который занимался укрывательством краденых вещей. У него были свои агенты в каждом участке города. Во всяком грязном деле он принимал активное участие, и эти маленькие листочки бумаги были местью за то, что воры продавали добычу не ему, а кому-то другому…
Он вынул верхний листочек и еще раз перечитал.
«Ларри Грем похитил драгоценные камни миссис Ван-Риссик. Он попал в дом как вспомогательный лакей во время званого вечера. Он продал камни Морополосу, греку-банкиру из Брюсселя. Только бриллиантовую брошь, в виде звезды, Морополос не захотел купить, так как она состоит из красноватых бриллиантов, которые легко узнать. Она лежит в чемодане Грема в отеле „Шелтон“.
Р.S. Брошь находится в потайном отделении чемодана».
Без подписи. Это был обычный анонимный донос, что приходил в Скотленд-Ярд.
Баррабаль погладил свои черные усы, еще раз всмотрелся в листок.
«Доносчик», я тебя поймаю! — пробормотал он.[10]
— Эдгар Уоллес, «Доносчик», 1929
Он не сердился на доносчиков, но те умножались и, мужая, становились страшны.
Души этих людей полны нечистот, и каждый час покорного ожидания загрязняет их всё больше и больше. Вот сейчас в этих затаившихся домах невидимо рождаются подлецы, доносчики, убийцы; тысячи людей, поражённых страхом на всю жизнь, будут беспощадно учить страху своих детей и детей своих детей.
Преступления бригадиров на Колыме неисчислимы — они-то и есть физические исполнители высокой политики Москвы сталинских лет.
Но и бригадир не без контроля. За ним наблюдают по бытовой части надзиратели в ОЛПе, те несколько часов, которые заключенный оторван от работы и в полузабытьи спит.
Наблюдает и начальник ОЛПа, наблюдает и следователь-уполномоченный.
Все на Колыме следят друг за другом и доносят куда надо ежедневно. Доносчики-стукачи испытывают мало сомнения — доносить нужно обо всём, а там начальство разберётся, что было правдой, что ложью. Правда и ложь — категории вовсе не подходящие для осведомителя.
Рыбник. Стоп, стоп! Это важный пункт… Что там насчёт денег? Палач. Доносчик получает треть имущества… <…> Клаас. Эй, Иост, ты решил сделаться доносчиком? Рыбник. Ну, что значит — решил?.. Такие вещи не решают, это приходит как-то само собой… по вдохновению.
Забота Нерона о безопасности государства всегда сочеталась с заботой о его экономике. Недаром, как всем известно, он сократил на четверть жалованье доносчикам. Заявление некоторых критиков о том, что число доносчиков увеличилось вдесятеро и многие доносили бесплатно, никак не бросает тени на императора. Каждый искал врага и спешил сообщить о нём любимому императору. Это говорит лишь о безграничной любви народа к Нерону.
Гестапо, которое вполне могло стереть человека в пыль за невыход на добровольные сверхурочные работы по случаю дня рождения фюрера или его овчарки, которое вполне могло отправить в концлагерь за найденный в уборной клочок газеты с портретом Риббентропа, никак не реагировало на доносы по поводу слишком вольных рассуждений об оружии возмездия. Наоборот, после того как исчезло несколько десятков доносчиков, стало ясно, что такие разговоры негласно поощряются властями; патриоты сориентировались и стали доносить на не желавших участвовать в обсуждении этой темы — и оклеветанный исчезал в течение трёх дней.
Когда столько писак расплодилось повсюду,
Глупо бумагу щадить, всё равно обречённую смерти. <…>
Встретив юриста Матона на новой лекти́ке, что тушей
Всю заполняет своей; позади же — доносчик на друга
Близкого, быстро хватающий все, что осталось от крахов
Знатных людей…
Злодейство, пусть не в полной мере, Утратило свой прежний пыл; Хоть фанатизм и отступил, Ещё осталось лицемерье.
Шуты, чей так елеен глас,
Доносчиков церковных свора,
Радетели святого вздора,
Я прав, что презираю вас!
↑ 12Ф. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. — Л.: «Наука», 1972 г.
↑Крестовский В.В. «Петербургские трущобы. Книга о сытых и голодных». Роман в шести частях. Общ. ред. И.В.Скачкова. Москва, «Правда», 1990 г. ISBN 5-253-00029-1
↑ 12Д. И. Писарев, Сочинения в четырёх томах. Том 4. Статьи и рецензии 1865-1869. — Москва: Государственное Издательство Художественной Литературы, 1955 год
↑Сказано в ответ на требования Британии о выдаче еврейских лидеров организации Эцель.
↑В. О. Ключевский. Афоризмы и мысли об истории. Сочинения. В 9 томах. Том IX. Материалы разных лет. — М.: «Мысль», 1990 г.
↑Никитенко А. В., Записки и дневник: В 3 т. Том 2. — М.: Захаров, 2005 г. (Серия «Биографии и мемуары»)
↑ 123М. Е. Салтыков-Щедрин. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 15. Книга 2. Москва, Художественная литература, 1973 г. — «Пошехонские рассказы». Вечер четвертый. Пошехонские реформаторы. — II. Никанор Беркутов.
↑Шеллер-Михайлов А.К. Дворец и монастырь. Москва, «Советский писатель - Олимп», 1991 г.
↑Эдгар Уоллес. Доносчик. Роман. — Рига: Литература, 1929. — 207 с.
↑За это стихотворение Валерия Новодворская была арестована КГБ по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, а затем помещена в Казанскую тюремную психиатрическую больницу.
