Михаил Александрович Дмитриев

… г. Пушкин не охотник щеголять эпитетами, не бросается ни в сентиментальность, ни в таинственность, ни в надутость, ни в пустословие; он жив и стремителен в рассказе; употребляет слова в надлежащем их смысле; наблюдает умную соразмерность в разделении мыслей — всё это составляет внешнюю красоту его стихотворений. Где ж, однако же, те качества, которые, по словам Горация^{[К 1]}, составляют поэта? где mens divinior? где os magna sonaturum? Малые дети, забавляясь куклами, остаются довольны блестящею наружностию своих игрушек, не заботясь о прочем, не спрашивая, кого они представляют, на кого походят, имеют ли приличную выразительность, соблюдена ли соразмерность в их формах. И мы такие же дети, если ослепляемся блеском наружности, если, остановившись над тем, что называется у нас хороший слог, считаем уже за лишнее поверять всё прочее на весах здравого вкуса и учёной критики, если, наконец, красивой безделке приписываем достоинство, ей не принадлежащее.^{[2][1][К 2]}

«Вот дарования, вот успехи!» — кричат поклонники рифм и стихотворных безделок и затягивают на разлад шальную кантату. Между тем как люди благонамеренные трудятся во всю жизнь свою, собирают истины, как пчёлы мёд, <…> мнимые уставщики вкуса даже не ведают и не осведомляются, есть ли такие люди на свете: они ищут случая повергнуть венок свой к стопам рифмача или томного воздыхателя. <…>
Истинный литератор не решится издать в свет сочинения, из которого ничего больше не узнаете, кроме того, что некто был взят в плен; что какая-то молодая девушка влюбилась в пленника, <…> освободила его и сама утопилась. — Стихи, которые с таким жаром называют музыкою, для потомства и даже для современников не значат почти ничего; а истина, которую писатели учёные представляют в лучезарном свете, была и будет спасительна для рода человеческого.
Весьма ошибаются, кои думают, будто бы можно заниматься словесностию, не имевши ни правильного образа мыслей, ни привычки упражняться в науках. Поле словесности было бы похоже на кладбище, если бы мелькали на нём одни сверкающие метеоры.^[5][1]

… Чацкий <…> есть не что иное, как сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных, и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее.^[6][7]

… вера в непогрешительность романтизма обнаруживается в наше время со всею силою партий и решительно осуждает на невежество всякого, кто осмелился бы возвысить голос свой не в лад с общею хвалебною гармонией какому-нибудь романтическому кумиру.
<…> в «Онегине» <…> нет характеров; нет и действия. <…> От этого такая говорливость у него; так много заметных повторений, возвращений к одному и тому же предмету и кстати, и некстати; столько отступлений, особенно там, где есть случай посмеяться над чем-нибудь, высказать свои сарказмы и потолковать о себе. — Некоторые называют затеями воображения, а другие подобные замашки — вероятно, литературные староверы — поэтическою кристаллизациею, или просто наростами к рассказу по примеру блаженной памяти Стерна. Отымите несколько строф подобного содержания: стихотворение столь же мало потеряло бы в содержании, как мало и выиграло бы, если бы автор потрудился покороче познакомить нас с подробностями жития своего. <…>
Едва ли кто писал стихами на русском языке с такою лёгкостию, какую замечаем во всех стихотворениях Пушкина. У него не приметно работы: всё непринуждённо; рифма звучит и выкликает другую; упрямство синтаксиса побеждено совершенно: стихотворная мера нимало не мешает естественному порядку слов. <…> Но этой же лёгкости мы должны приписать и заметную во многих стихах небрежность, употребление слов языка книжного с простонародным, без всякого внимания к их значению; составление фигур без соображения с духом языка и с свойствами самих предметов; ненужное часто обилие в выражениях и, наконец, недосмотр в составе стихов.^[8][9]

Из всех тогдашних наших [московских] профессоров я должен упомянуть о Каченовском, как о человеке, стоявшем наравне с наукою своего времени и следившем за дальнейшими успехами. В курсе эстетики он был благоразумным эклектиком, исторически он открывал нам весь постепенный ход этой науки <…>. О Лессинге он говорил с восторгом и из отдельных замечаний его об отношениях поэзии и живописи умел извлекать общие истины изящного, которые были бы недоступны другому, привыкшему видеть в частных замечаниях одни частные правила. Его лекции были истинною философией изящного. В теории изящных искусств не было, по свойству самой науки, такого обширного поля, такого простора для его идей: это была наука, почти основанная только на опыте.^[1]

О нет! Вы сердцем беззаконны,
И злодеянье на весах;
Вы с детства были вероломны
И ложь сплетали на устах!

Как змия яд, ваш яд опасен!
Как аспид, глухи вы! Над ним
Труд заклинателя напрасен:
Закроет слух — и невредим!

Пошли ж, о боже, день невзгоды
И тигров челюсти разбей!
И да иссякнут, яко воды
Под истощенною землей!^[10]

Здесь солнце — духота! Прольёт ли дождь порой —
Он смоет с крышек пыль и мутными ручьями
Бежит в канавах мостовой;
Туман висит над головой,
И грязь, и слякоть под ногами.
Всё шумно и мертво! И самый божий гром
Неслышно прогремит, где всё гремит кругом,
Где всё сливается в бесперерывном шуме —
И экипажей стук, и продающих крик!..
Здесь людям некогда живой предаться думе,
И забываем здесь природы мы язык!^[11]

… перо,
Не спросясь совсем рассудка,
Разместило так слова,
Что вот этак — вышла шутка,
А вот так — и мысль едва!
Что подняло смех ваш шумный,
Ключ к тому искусством дан, —
Часто вместо мысли умной
Тут оптический обман!^[11]

<Фортуна> совсем без вероломства
Вот как решает дело тут:
Доходит имя до потомства,
А сочиненья — не дойдут.^[11]

К чести Франции и к чести просвещенья
Ещё в сынах её остаток уваженья
К тебе, к другим певцам хранится и поднесь.
В них есть какая-то врождённая им спесь,
С которой классиков, чтецами позабытых,
Они считают всё в великих, знаменитых. <…>
И самый Буало, их строгий воспитатель;
Не слушают его, а всё законодатель!.. <…>

Когда уж наши деды,
Сражаясь с языком, достигнувши победы
И поле славы нам очистив наконец,
И те не возмогли свой удержать венец —
Чего ждать будет нам?

Бог в творенья не прославлен,
Тварь сама себе закон,
Человек себе оставлен —
Оттого и смутен он!^[10]

Нет! твой подвиг непохвален!
Он России не привет!
Карамзин тобой ужален,
Ломоносов — не поэт! <…>

Ты всю Русь лишил деяний,
Как младенца, до Петра,
Обнажив бытописаний
Славы, силы и добра!

Всё язвить — что знаменито;
Что высоко — низводить; <…>

Лить на прошлое отраву
И трубить для всех ушей
Лишь сегодняшнюю славу,
Лишь сегодняшних людей;

Подточивши цвет России,
Червем к корню подползать —
Дух ли это анархии
Иль невежества печать?..

Солнце скрылось; идут тучи;
Прах взвился под небеса;
Зароптал ручей гремучий;
Лес завыл: идёт гроза! <…>
Мир есть символ! Тот, чьё око
Не болит и не темно,
В настоящем зрит глубоко,
Что в грядущем суждено!

Нет! твой подвиг непохвален!
Он России не привет!
Карамзин тобой ужален,
Ломоносов — не поэт! <…>

Всё язвить — что знаменито;
Что высоко — низводить;
Чувством нравственным открыто
Насмехаться и шутить;

Лить на прошлое отраву
И трубить для всех ушей
Лишь сегодняшнюю славу,
Лишь сегодняшних людей;..

Не играйте, люди, словом!
В нём дар силы заключен;
В нём таинственным покровом
Дух незримый облечен!

Да и грамотность народа
Разведёт одних плутов.

Я не верю в нашу гласность:
Не по нас пока она!
Ею только безопасность
Всех имён подорвана!
Гласность только там полезна,
Где чужая честь свята,
Там, где правда всем любезна;
А у нас она мечта!^[11]

Как должен быть ему весь кодекс наш знаком:
Он то судья — то под судом.^[13]

Друг цензор, пропусти безгрешные стихи!
Где встретится в них мысль, где встретится в них сила —
Сквозь пальцы пропусти, как Феб твои грехи,
Как самого тебя природа пропустила.^[13]

Иван Петрович наш назначен в перевод.
Царю хвала и Богу слава!
На Вятке будет он теперь давить народ,
На Вятке, не у нас, получит Станислава!^[14]

Ни пакостным стихом, ни пасквилем бесчестным —
Ничем тебя не укорят. <…>
Вот прямо выгода быть вовсе неизвестным.^[13]

Полуразвернувшиеся розы стихотворений Михаила Дмитриева обещают в нём образованного поэта, с душою огранённою.

Верность вкуса, легкость стихосложения, благородные движения души и тихая мечтательность составляют характер поэзии Дмитриева.

У Дмитриева есть пять-шесть страниц, которых, кажется, не сгладит время.

Статьи критические Атенея, подписанные буквою В., отличаются неверным взглядом на теории словесности, мелочными придирками критика, и, что ещё страннее, собственным его неумением писать по-русски.

Он — камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.^[15][13]

… сей поэт пишет стихи уже больше двадцати лет, но славою поэта никогда не пользовался даже в кругу московских своих приятелей, где так легко даётся слава поэта даже людям, не написавшим ни одного стиха. Чтобы добиться этой постоянно убегающей его славы, г-н Михайло Дмитриев, вместо дидактического рода, в бесполезном упражнении которым он убедился, изобрёл теперь новый, до него небывалый род поэзии, произведения которого можно было бы назвать «рифмованными денонциациями»^{[К 5]} на безнравственность критиков, не признающих в их сочинителе ни искры поэтического таланта. В руках человека талантливого и острого такие стихотворения были бы по крайней мере опасны для его врагов; но г. Михайло Дмитриев доставляет своим врагам только одно невинное удовольствие — смеяться над беззубою злостью его странных стихотворений.

Критика «Атенея» на Пушкина^[8] во многом ребячески забавна. Критик не позволяет сказать: бокал кипит, безумное страданье, сиянье розовых снегов. После того должно отказаться от всякой поэтической вольности в слоге и держаться одной голословной и буквальной положительности. Да и можно ли Пушкина школить, как ученика из гимназии? <…> Вот ещё пища Атенейной моли! Вчера вышла шестая глава «Онегина».

… «К Делилю» вещь столько же интересная, сколько умилительная! Истинный голос с того света! Настоящий протест покойного XVIII века против здравствующего XIX века! Или несчастному ещё долго суждено скитаться незаклятою тенью?.. <…>
Сам Александр Петрович Сумароков, в какой-нибудь сатире или эпистоле, не мог бы выражаться обстоятельнее и доказательнее и более звучными, гладкими и гармоническими стихами! Мы думаем, что такой род стихов, напоминающий доброе старое время, — самый приличный для защиты Делиля против безнравственности и разврата настоящего времени.